Крах - Страница 36

К оглавлению

— Или просто отказаться смотреть правде в глаза.

— О, мне кажется, ваш сын не прячет голову под крыло. Я уверен в этом.

— Почему?

— Потому что мы с Мартином встречались…

— Когда?

— Я не стану говорить большего.

— Почему вы не сказали мне об этом в самом начале?

— Кто знает, чем может закончиться разговор? Мы открываем одну тайну, за ней следует другая, еще более ужасная. Неудивительно, что я доволен своей профессией. А теперь прощайте. Всего хорошего вам и вашему сыну. И, пожалуйста, не звоните мне больше.

Мартин, мой блестящий сын, итак, ты добрался до Питера раньше меня. Что дали тебе весь твой ум, твоя любовь, принесенная ей? Ты не имеешь Анны. Той Анны, которая приходит ко мне. Возможно, если говорить правду, мне действительно не нужна остальная ее жизнь, ее время. Зачем просить большего? Питер просил и потерял все. Квартира в Велбек Вэй, разумеется, принадлежала ему. Я понял это сейчас.

Это могло бы иметь значение. Но теперь мне было все равно.

34

Я обладал далеко не элегантным телом. Оно было слишком крепким для грации. Одеваться я любил тщательно. Предлагал себя миру в темно-сером фланелевом костюме, белой рубашке и вишневом галстуке (я всегда одевался таким образом, чтобы выглядеть элегантно). Мой выходной костюм также следовал корректному вкусу, весьма способствовавшему сохранению дистанции, которой я хотел придерживаться с окружающими. В общении я не допускал небрежности, простоты или доступности.

В день перед свадьбой, перед началом моей новой жизни с Анной (такой, как я видел ее), я чувствовал, что бремя, так непосильно отягощавшее мое сердце, становится терпимым. Я решился продолжать скольжение по лезвию бритвы.

Анна ждала меня в своей квартире. Ее дорожная сумка уютно расположилась на стеклянном столике.

— Я сказала Мартину, что хочу провести остаток дня и ночь одна, что приеду на регистрацию прямо из моего убежища. После того, как ты уйдешь — надеюсь, ты сможешь оставаться здесь достаточно долго, — я останусь лежать в этой комнате и грезить о моем прошлом и настоящем. Я счастлива. Раньше такого чувства у меня не было, даже в детстве. Теперь я счастлива. В это трудно поверить. Это нечто невероятное. Ты испытывал что-нибудь подобное?

— Право, не знаю. Возможно, да. Это печально, но я действительно не могу вспомнить. — Я взглянул на нее. — Разве это так важно?

Она открыла свою маленькую сумку. Осторожно вынула кремовое платье и крошечную шляпку… Повесила их в пустой шкаф.

— Это на завтра, — она улыбнулась — А вечер принадлежит тебе.

Когда платье упало с нее, я увидел полоску темного шелка, скрывавшуюся в ложбине между ее ногами, цветную дорожку, волнами поднимавшуюся и оплетавшую груди. Она показала мне темный кровоподтек и прошептала:

— Я наношу себе добровольную рану, вот здесь, на бедре. Видишь, я тоже могу доказать мою силу и преданность.

Я мягко увлек ее на пол. Оставив на софе мою элегантную маску, я стал собой.

Я открывал ей свои мечты и грезы на том языке, который был понятен ей одной. Полная сил богиня, она шептала «да», «да», принимая с наслаждением долгие часы своего тюремного заключения. В своем всемогуществе она повелевала порабощенным хозяином. Я нашел в ее сумке вышитую ленту и обвивал вокруг ее головы до тех пор, пока она не перестала видеть. Но я захотел тишины. Нашел мягкие хлопчатые платки, и мы погрузились в мир абсолютной тишины.

Пульс в ее животе, казалось, отбивал ритм медленней, чем в руках и шее, когда она лежала на полу. Мой рот хищно преследовал, раздавливал ее рот, мой язык пытался поймать ее язык, трепетавший подобно крыльям бабочки. Напрасно.

Первым моим желанием было уничтожить тот темно-голубой синяк на ее бедре. Бессильный, я только усилил его густоту и распространил это безобразное пятно по ее коже, теперь оно поднималось в самую глубину волос, под шелковую ленту.

Дверь подалась, и в открывшемся проеме я увидел Мартина. Обезумевшими пальцами я содрал тишину с наших ушей. Анна закричала:

— Что случилось? Что случилось? — Я стащил ленту, стягивающую ей глаза, и в то же мгновение мы оба услышали его шепот:

— Невозможно. Невозможно. Возможно.

Его силуэт на фоне яркого пятна двери, казалось, покачивался вперед-назад в этом узком пространстве.

Я поднялся, чтобы помочь ему. Он обхватил голову руками, как будто отражая чудовищную боль. Затем, подобный растерянному ребенку, стал отступать назад, механически, шаг за шагом, пытаясь скрыться от неотвратимого зла, онемев, вглядывался в лицо тому, что разрушило его. Он беззвучно опрокинулся через перила навстречу своей смерти внизу, на мраморном полу.

Вся мощь моего тела была совершенно беспомощной в своей силе, когда я подхватил его на руки и тщетно пытался удержать его неловко закинутую голову. Где, где та нежность, что могла бы убаюкать его? Грудь надрывается от щемящей нежности к мертвым телам наших детей, когда мы удерживаем их в объятиях в неизбывной истинности нашего горя. Твердость моего плеча не давала его лицу упасть. Мои мускулистые руки чудовищно напряглись, словно пытаясь собрать и вернуть форму его разрушенному телу.

Пустая прихожая превратилась в мраморную яму, куда голоса встревоженных людей бросали вопросы, полные надежды.

— Я позвоню доктору?

— Могу я помочь?

— Я позвонил в полицию.

— Я принесу шерстяное одеяло? Для тебя? Для него? — Это было все, на что я был способен.

— Он умер? О, он умер?

Анна медленно подошла к нам. Одетая и причесанная, ужасающе спокойная, она сказала: