Крах - Страница 34

Я зашел в ванную. Она была загромождена зубными щетками, пастами, мылом, туалетной бумагой, полотенцами и прочей ерундой. На кухне я нашел две чашки с блюдцами, два бокала, чай, кофе, виски. В холодильнике стояла только вода в бутылках. Я обратил внимание на цвет коврика в душевой. Он был глубокого винного оттенка. В комнате не было штор, темные жалюзи защищали от солнца единственное очень большое окно, смотревшее в довольно уютный скверик. Дернул шнур, и на меня упала полутьма. Я высоко оценил мое королевство и был вполне доволен.

Заложил ежедневник лентой цвета жухлой травы и под нее положил записку, гласившую: «Открой на двадцатом числе, между двенадцатью и двумя».

После чего покинул дом.

Той ночью мы с Ингрид разошлись после обеда, на котором обсуждали свадьбу, по нашим традиционным убежищам… Для меня таким местом был кабинет, спальня — для нее. Я постоянно чувствовал в кармане ключи, как только очень бедный человек может ощущать украденный драгоценный камень. Сокровище, которое перевернет всю его жизнь.

Мои дни были заполнены заседаниями комитета, а ночи — обрывками разговоров с Ингрид о предстоящей свадьбе, пустыми победами и бесполезной суетой, хоть как-то еще связывавшими мужчину и женщину. Только для того, чтобы смягчить единственно значимые для меня оковы.

Когда настало время, она написала в календаре. Назначила время от четырех до шести в день накануне ее свадьбы. Она взяла ленту, небесно-голубую, и несколько раз обвила ею дневник. Как будто погладила мое лицо и, приласкав, сказала: «Все. Всегда. Помни».

32

Анна и ее мать Элизабет сидели на софе в гостиной. Рядом со спокойной и сдержанной, как всегда, Анной ее мать выглядела чуть ли не хорошенькой птичкой. Темные глаза и волосы, переданные дочери, приводили в замешательство своим несоответствием всему ее облику.

Вокруг нее висела утомительная атмосфера нарочитой живости. Мне пришло в голову, что именно эта привычка провоцировала ее на слишком открытую улыбку чересчур быстрого, а потому фальшивого дружеского присоединения.

Да, проделанное ею путешествие было изнурительным. Но оно несло с собой чудесные надежды на будущее. Элизабет отвечала на мои вопросы, касавшиеся ее поездки. Затем она повернулась к Ингрид:

— Вы любите ездить по свету, Ингрид?

— Нет, скорее нет…

— Вилбур прилетает во вторник. — Он рассказывал ей о Мартине и его замечательной семье. Похлопав дочь по руке, она произнесла:

— Анна пишет о себе часто совсем недостаточно, не правда ли?

— Нет.

— Телефонные звонки слишком безличны, что бы об этом ни говорили. Но Анна всегда остается замкнутой. Ты ведь с детства была очень скрытной, так, моя дорогая? — Она опять потрепала руку Анны. — Знаешь, когда вы с Астоном были маленькими, вы оба были для нас совершенно закрыты. — Повернулась к Мартину: — Ты же знаешь об Астоне, Мартин, я уверена в этом. Ты чуть-чуть похож на него. Анна говорила тебе об этом? — Это замечание выглядело вполне невинным. Элизабет одарила Мартина быстрой нервной улыбкой.

— Да, действительно. Анна упоминала об этом. — Голос Мартина был полон любезности.

— Когда они были маленькими, мне казалось, что у них существовало какое-то тайное общество. Они кодировали слова, передавали какие-то странные сигналы — и все это было задумано для того, чтобы затруднить нам, родителям, понимание. — Она засияла улыбкой, глядя на Анну. — Ты ведь действительно была очень непослушна и капризна, не так ли?

— Капризна! — Мартин рассмеялся. — Я не могу этого представить.

— О да. Весьма, весьма капризна. Я люблю вспоминать те времена. Хотя воспоминания наводят на меня слишком печальные мысли.

В ее словах была заметна чрезвычайная ранимость и беззащитность, но она придавала ей только большую привлекательность. Двое очень умных мужчин женились на ней. Ее живость, ее очарование, ее миниатюрное тельце птенца должны были всех покорять в прошедшие годы.

Я легко мог догадаться, что ее нынешнее лицо являлось лишь пожухшим слепком прелестного молодого личика; его не облагородили ни мудрость, ни самоосознание, способные дать красоту зрелости. Она была, как мне показалось, не слишком умной женщиной, и ее отношения с детьми не могли быть глубокими. Я почувствовал неожиданную неприязнь к Астону, и меня совершенно не тронула нарисованная Элизабет картина детства моей возлюбленной. Возможно, в этом и была огромная сила матери, ей удавалось извлекать из своих страданий жалость. Пока она продолжала болтать, успешно задевая свою дочь. Анна безмолвно сидела рядом.

— Но сейчас изумительное время, — продолжала она. — Я так счастлива за Анну. Ну а теперь расскажите мне, как вы решили провести медовый месяц.

— Мы на неделю отправимся в Париж.

Ее мать казалась заинтересованной.

— Да? Отлично. Париж всегда был твоим любимым городом. Тебе он тоже нравится, Мартин?

— И даже очень. Но это идея Анны. Должен сказать, я очень надеюсь, что эта поездка будет удачной. Некоторое время назад мы уже побывали там. Но вышло не слишком хорошо, Анна несколько приболела. И мы были вынуждены вернуться обратно гораздо раньше.

— О, дорогая, о, моя дорогая. С Парижем связано для тебя столько счастливых воспоминаний, не так ли? — Она ясным взором глядела на Анну, которая теперь кипела от ярости.

— М-да.

— Каких? — спросила Ингрид.

— Первый роман Анны (она осторожно подбирала слова) был в Париже. Мы оставили Рим после… трагедии и провели некоторое время в Париже. Питер тогда только начинал учиться, сейчас он по-прежнему живет там. Теперь он женат… бедный мальчик. Это была чудовищная неудача. Его мать рассказала мне, что раньше он часто приезжал в Лондон. Как раз недавно он продал небольшую квартирку, которую держал здесь. Вы его никогда не видели? Я думаю, это так приятно, когда дружба сохраняется и после окончания романа. Вы со мной не согласны? — Она повернулась к Ингрид.