Крах - Страница 38

— Да, сэр, конечно. — Он подошел к двери, и кто-то соединил с Велингтоном. Я выяснил, в каком отделении лежал Вилбур, и поговорил со старшей сестрой. Это был короткий и успокоительный разговор. Вилбур не нуждался в интенсивной терапии — три дня в госпитале, и затем ему полагался долгий отдых. Это была тяжелая сердечная атака.

— Как ваш сын узнал, что вы оба были по этому адресу?

— Он не мог знать. Как раз этого я не понимаю. Он ничего не знал об этой квартире.

— У него не было ключа. Он взломал замок, — заметил инспектор Дунен.

— Вот что принес Томпсон с места происшествия, — проговорил молодой полисмен.

— Томпсон?

— Свидетель, видевший падение Мартина.

— А-а.

— Как вы думаете, могла мисс Бартон проявить неосторожность? Может быть, она оставила адрес в записной книжке?

— Нет. Она не была неосмотрительным человеком.

— Где она сейчас? Мы должны расспросить ее.

— В Париже. Она на пути в Париж, к Питеру. Питер! Изначально это была его квартира. Мартин мог позвонить ему, когда не мог придумать, куда отправилась Анна. Питер! Он должен был позвонить Питеру в Париж.

— Кто это — Питер?

— Она сказала, что хочет побыть в одиночестве перед свадьбой. Просто чтобы укрыться по секретному адресу.

— Спокойно, сэр. Это неловко.

— Могу я позвонить ему?

— Кому? Питеру?

— Да.

— В Париж?

— Счет я оплачу.

— Дело не в этом, сэр. — Он подал знак. — Вы знаете номер?

— Да.

Инспектор Дунен передал мне трубку.

— Питер?

— Oui.

— Это отец Мартина.

— Я все знаю. Анна звонила. Она уже едет сюда. Тут нечего сказать. Я безнадежно виноват.

— Вы дали ему адрес?

— Да.

— Я так и думал.

— Я не знал, что вы были там вместе. Мне пришло в голову, что Анна пошла туда подумать в одиночестве. Спокойно побыть в укромном месте перед завтрашним днем. Когда Мартин позвонил… обеспокоенный… из-за Вилбура, я, конечно, разговаривал с ним. Мы были друзьями, да, можно так сказать, Мартин и я.

— Можно сказать, были друзьями?

— Можно.

— Анна может вернуться обратно.

— Я объясню ей.

— Полиция знает, что это был несчастный случай, но Анна должна написать заявление.

— Хорошо, я понял.

— Теперь я должен идти.

— Всего доброго.

— До свидания.

Я еще раз просмотрел свое заявление.

— Мы отвезем вас домой, сэр. Но сначала необходимо произвести официальное опознание.

Мы поехали в госпиталь. Я сделал все, что было нужно. Сказать было нечего. Я и не говорил.

Было уже около часа ночи, когда я добрался до дома. Приотворилась дверь в прежней спальне Салли. Появилось ее заплаканное лицо. Я сделал ей знак и прошептал:

— Ваша мама?

Салли закрыла дверь.

Я пошел к свету. Ингрид ждала меня на кухне. Эта кухня не была предназначена для страдания. Блестящие поверхности и ослепительная белизна могли скорее усилить агонию, чем смягчить ее. В ней не было темных углов и мягкого дерева, способного впитывать крики или оглушительное молчание. Одетая в черный костюм, спиной ко мне, в первую секунду она явила ужасающее сходство с Анной. Она качнулась ко мне. Шок при виде ее лица вызвал у меня приступ рвоты. Я схватил полотенце. Погрузился в слабость и одурь. Она дала мне стакан воды.

Потрогав свое лицо, она сказала:

— Я сделала это, чтобы остановить боль. — Она сжимала небольшое, забрызганное кровью полотенце, скручивая его узлами. Ее лицо было исполосовано кровавыми царапинами. Опухшие щеки совершенно изменили контуры ее лица, оно странно расплылось. Ее глаза, казалось, кем-то насильно вдавлены в маленькие черные омуты какого-то холмистого лунного пейзажа.

— Боль пожирала меня. Это помогает.

Она опять подобрала полотенце и перевязала себя. Капли крови падали в бокал на столе. Некоторые образные впечатления, связанные с Анной, непристойно охватили меня. В ее лице всегда было что-то нескромно набухшее. Возможно, это и был ключ? Анна не имела той деликатности черт, способной уничтожить грубую жестокость поцелуев, которые должны спасти жизнь.

Лицо Ингрид, прежде так тонко очерченное, с такими нежными скулами, такое миниатюрное, с настолько светлыми глазами, казалось, всегда говорило: «Будь осторожен. Я могу дать трещину». И ее тело, такое длинное и такое хрупкое, с безупречными грудью и бедрами, налагало табу на все формы любви, кроме нежной и мягкой. Я искал наслажденья так осторожно, как будто изучал осколок редкого фарфора из какой-то отдаленной страны.

Ингрид присела напротив меня.

— Ты же не злой человек, — сказала она — А я не глупая женщина.

Мы глядели друг на друга, мужчина и женщина, абсолютно отчужденно. Завтра или через день мы будем хоронить нашего сына.

— Это мне ясно, ты и… Анна… — Она скорее сделала знак, чем проговорила ее имя: — Ты мог бы ничего этого не делать. Ты не злой человек. — Распухшие губы и слезы, стоявшие в горле, придавали густоту ее голосу. Слова «злой человек» тяжело и ритмично падали, словно ударялись в барабан, простые слова: «Злой человек, злой человек, злой человек».

— Когда ты узнал… — произнесла она, — когда ты узнал, что был потерян… — Она сделала паузу, пытаясь взять себя в руки, так что ее новый странный облик, ее чудовищного цвета лицо пришло в неистовое движение —…Ты должен был убить себя. Ты знаешь как. Это было бы таким простым выходом для тебя. Ты знаешь как.

— Да, я полагаю, что знаю.

— Не сейчас, — сказала она, — нет, не сейчас, ты трус, не сейчас. Останься. Останься в этом мире. Останься и дай мне маленькую радость. Почему, о, почему ты не убил себя? Ты знал, как сделать это.